Фрай по большей части забавен, чем литературен, но он мне однозначно нравится, со всем его плеоназмом, "плетением словес" и нескромностью. Он упоминает сотни интереснейших книг, фактов, да и сама его жизнь так была наполнена, что ею зачитываешься. Я плакала, когда дочитала. Я хотела свернуть горы, когда дочитала. Он - "Человек Возрождения", эта мысль не дает мне покоя - я хочу быть такой же.
И он так меня веселит, черт возьми)
***
Университетский друг мой на вопрос о том, как он осознал себя геем, ответил, что явственно помнит миг своего рождения – он тогда оглянулся назад и сказал себе: «Ну-ну! Больше я в такие места ни ногой…»
***
Я не просто человек, лишенный музыкального слуха; музыкально глухой – вот в чем состоит вся распродолбанная, охеренная, блядская мерзопакость.
Я ДАЖЕ НЕ ГЛУХ, МАТЬ ВАШУ ТАК, МУЗЫКАЛЬНО
Я музыкально НЕМ.
***
Думаю, я впервые ощутил тогда потребность не быть. Не умереть и уж тем более не покончить с собой - просто не быть. Этот мерзкий, враждебный, уродливый мир для меня не годился - как и я для него. Мир был чужд мне, а я ему.
***
Они инстинктивно тяготели к стилю...***
Они инстинктивно тяготели к стилю, который представляет собой антитезу темноты и напыщенности, и лучшее слово для обозначения его – это не «мандаринство» Коннолли, но «кэмп».
А что такое кэмп? Вот слово, которое многие понимают неверно. То есть каждый понимает его по-своему, но я понимаю так:
Кэмп – это не регби.
Кэмп – это не Ветхий Завет.
Кэмп – это не святой Павел.
Кэмп – это не уроки латыни, хотя к греческим его применить и можно.
Кэмп любит цвет.
Кэмп любит свет.
Кэмп получает удовольствие от поверхности вещей.
Кэмп любит краски так же, как живопись.
Кэмп предпочитает стиль стильности.
Кэмп бледен.
Кэмп нездоров.
В кэмпе нет ничего английского, пропади оно пропадом.
Но…
Кэмп – это не китч.
Кэмп – это не наркотики.
Кэмп далеко не так поверхностен, как вам хотелось бы верить.
Кэмп отметает все страхи.
Кэмп силен.
Кэмп здоров.
И, взглянем правде в лицо…
Кэмп гомосексуален.
(По большей части.)
***
– Итак, Фрай. Вы говорите, что в вашей пробирке образовался осадок «лимонно-желтого цвета»? Полагаю, вы еще обнаружите, Фрай, что все лимоны желты и что «желтый» – это цвет. Попробуйте не прибегать к трем словам там, где хватит и одного. М-м?
Ну что же, уел, и по заслугам. Однако через неделю с чем-то я с ним поквитался.
– Ну же, Фрай. Это очень простой вопрос. Что такое титрование?
– Видите ли, сэр… это такой процесс, посредством которого…
– Давайте, давайте, Фрай. Вы либо знаете ответ, либо не знаете.
– Простите, сэр, я стараюсь не впасть в плеоназм, однако, думаю…
– Во что вы стараетесь не впасть?
– В плеоназм, сэр.
– И что это, собственно, значит?
– Простите, сэр. Это значит, что мне не хочется быть слишком выспренним.
– Каким?
– Выспренним, сэр.
– О чем вы вообще говорите?
Я позволил прокрасться в мой голос нотке стыдливости и замешательства.
– Мне не хотелось быть выспренним, сэр! Ну, вы понимаете, плеонастичным.
– Послушайте, если вам есть что сказать, скажите. Что это еще за «плеоназм» такой?
– Это термин, сэр, означающий использование в предложении большего, чем то необходимо, количества слов. Я старался избежать тавтологичности, велеречивости и избыточности.
– Ну и почему бы вам было не сказать именно так?
– Мне очень жаль, сэр. Я запомню это на будущее, сэр. – Я встал, повернулся лицом к классу и приложил к сердцу ладонь: – Торжественно клянусь, что в дальнейшем, сэр, я буду использовать семь слов там, где хватит и одного. Торжественно клянусь быть настолько плеонастичным, пустословным и многоречивым, насколько вам этого хочется.
То, что этот несчастный не выхватил из кармана нож, не рассадил мне горло от уха до уха и не растоптал мое тело подбитыми гвоздями ботинками, со всей несомненностью знаменует присущее его натуре фундаментальное добросердечие. Впрочем, взгляд, которым он меня наградил, показывал, что он более чем готов рассмотреть такую возможность.
***
Джо терпеливо обернулся и смерил меня присущим лишь ему одному кислым взглядом жертвы запора, взглядом, заслужившим ему прозвище «Вудиииии», произносимое тоном человека, который стенает в уборной, вцепившись в края толчка и силясь извергнуть какашку величиной с Манчестер.
***
Следует сказать, что физически привлекательным я себя не считал. И тому имелись три причины:
1. Я был, что называется, «не моего типа».
2. Я не был физически привлекательным.
3. Ну и хватит.
***
Всякий раз, позируя фотографу, я стараюсь изобразить самую дружелюбную улыбку, что-то вроде «Всем привет! Господи! Обалдеть! Здорово, а!». И всякий раз вижу потом на снимке вкрадчиво-самодовольный оскал, от которого мне хочется выть и визжать.
***
Литературные мои опусы я считал бесконечно более важными, однако слишком интимными, чтобы показать их кому-то или напечатать. Я полагал, что актерство есть просто выставление себя напоказ, а писательство – это укромный личный бассейн, в котором можно смывать все свои грехи.
***
Я помню, как сидел на краешке кровати, давясь сухим плачем и ярясь, ярясь, ярясь на совершенное безразличие природы и мира к смерти любви, надежды и красоты, собирая таблетки и капсулы и пытаясь понять, почему, почему мне, знающему, что я могу предложить столь многое, так много любви, излить в этот мир столько любви и энергии, никто любви не предлагает, не дает ее, не позволяет напитаться энергией, посредством которой я смог бы, я знал это, преобразовать себя и все, что меня окружает.
***
И разумеется, главным образом, – о, как хорошо я теперь это вижу – я сам. Главным образом, я не верил в себя. Да я и в привидений-то верил сильнее, чем в себя самого, а уж поверьте мне на слово, в привидений я не верил отродясь, я человек слишком одухотворенный, эмоциональный и страстный, чтобы верить во что-либо сверхъестественное.
(с) Стивен Фрай