Сходила на греческий, ощутила, как Античность давит на меня. Эти жуткие письмена ввергают в пучину отчаяния, от них хочется плакать. Чудная женщина Лилия Трофимовна так удивилась, что я пришла, что вообще кто-то аж год спустя изъявил желание пойти на классику. Не знаю, зачем мне это надо (хотя, это избавляет меня от кучи ненужных и унылых предметов), мне немного нравится идея магистратуры по классике в Питере, но, честно говоря, я не вижу в этой области ни особых перспектив, ни себя. Мне просто нравится латынь, но греческий рушит надо мной потолок. Он такой древний и такой мертвый, что мне страшно к нему прикасаться и пытаться вникнуть, будто он какое-то странное, отталкивающее, но вроде бы красивое существо. И мертвое. Совсем.
Александр Сергеевич по-прежнему прекрасен. На консультацию по поводу анализа стихотворения пришли все, даже те, кто смертельно болен. Я так много думаю о нем, что вчера мне приснилось, как он почему-то вел у нас уроки музыки и резко щелкал меня по пальцам. Мы сочиняли какую-то муть, а он ходил и слушал, а потом сыграл что-то из того, что ему больше всего понравилось, а потом я внезапно уже разговариваю с Лебедевой (которая тоже профессор и его жена, они изумительны), и, обливаясь потом, спрашиваю, какой у них дом. А Лебедева, закуривая сигарету, спокойно рассказывала про дерево и книги.
Ужас какой-то. Януш сегодня был в джемпере и приятном коричневом галстуке, перед парой он сел на лавочку у аудитории и сидел. Кажется, он никогда не разговаривает со студентами вне лекционного времени. Мы вообще подумали, что он постоянно о чем-то думает, как это вообще, когда у человека непрерывная научная мысль в голове? Хотя, может, он просто думает, какой галстук ему надеть завтра или что Ольга Борисовна приготовит на ужин. Хотя, я не могу представить себе Лебедеву, готовящую Янушкевичу ужин. Мне кажется, она вообще не должна готовить. Интересно, о чем они говорят дома?..
Так, ладно.